Первая попытка

В июле 2002 года я решила, что пора таки, прямо вот в этот отпуск. Сколько можно тянуть. Дорога дальняя, хорошо бы отправиться с попутчиком. Которому тоже есть зачем ехать так далеко. И я набрала в Яндексе: кто едет в августе в горы под Ташкент? Среди всего прочего прочла следующее: 23 августа Мирзабай едет в горы под Ташкент. Это было первое сообщение на недавно открывшемся сайте. И оно лишь подтвердило мое намерение. Селение, в которое я собиралась, там неподалеку, и я могу убить сразу двух зайцев. Пожалуй, обойдусь без попутчика. Я нашла в своей записной книжке телефон И. Н. и позвонила ему в Петербург. Он дал мне телефон Евы: «Это к Еве, это к Еве». Ева – телефон Алефтины: «Она там из всех самая вменяемая». Я позвонила Алефтине в Ташкент, она продиктовала мне адрес Мирзабая, сказав, что если даже я задержусь и приеду тогда, когда он уже уедет, меня проводят. А вы от кого? Ага. Обязательно позвоните, когда возьмете билет, сообщите дату приезда. Да, еще… Вы знаете, у нас есть особые условия, особенно для женщин. Алефтина сделала многозначительную паузу. Я, про себя: ну, давай, знаем мы эти условия… Обязательно нужно привезти какой-нибудь подарок, или деньги. Окей, конечно, подарок, деньги (почему бы и нет, особенно если не называют конкретной суммы и ценности подарка).

И вот я уже, прохаживаясь по магазинам, посматриваю на товары как на потенциальные подарки. Чувствую, что денег на подарок мне не жалко и что хочется купить что-нибудь симпатичное. Например, вот этот светло-бежевый шерстяной джемпер. Сделан в Латвии. Зачем летом в Ташкенте шерстяной джемпер? Хотя в горах может быть холодно. Но я не знаю размера. Вдруг будет мал. В конце концов я покупаю немецкую литровую пивную кружку с изображением сцен утиной охоты, стилизованную под старину. Причем делаю это уже перед самым поездом, в стекляшке с подарками в переходе на Пушкинской. Засовываю ее в рюкзак. Там – палатка, пенопластиковый коврик, кеды, купальник, пара футболок. И все равно не налегке, хотя все самое необходимое.
Перед поездом иду на группу к М.П. Рюкзак привлекает внимание, и я рассказываю о предстоящем путешествии. Довольно быстро поднимается тема об «уголовном деле», и М.П. говорит, что так как эти люди запятнали себя убийством человека, он с ними никогда не будет иметь и т.д. Причем докладывает это так, словно надиктовывает на подслушивающее устройство или в расчете на стукача в кругу. К тому же – они там все мусульмане. Ну так что же, да и бабушка надвое сказала, все, не все. Насчет убили человека – даже если формулировать так, ответили же перед законом. От сумы и от тюрьмы не зарекайся. А оказался бы кто из нас там – то и не известно, как бы поступил. Вот я бы, скорее всего, струсила и бросила свой камень.
С вокзала звоню Р. Говорю, что с вокзала и что еду в Ташкент. Что вы там собираетесь увидеть? Там нет ничего интересного. И к кому? У вас там кто-нибудь есть? Родственники. Родственники?! Вам там нечего делать. Идите, и сдайте билет. Я уже не смогу. Я уже не успею, я настроилась, и… Я вам категорически не советую туда ездить. Нет, все уже. Ну, что же. Тогда ангела вам. Мусульманского.
Подпортил мне Р. настроение. Ну какое ему дело. Не надо было звонить. Ангела. Самому тебе ангела. Иду по перрону. Сейчас, наверняка, будет полное купе мужиков. Нет, их только двое, один – проводник, большой, толстый, а другой – пассажир, маленький, худенький. Они сидят друг напротив друга. Вернее, враг напротив врага. Проводник, выпучив глаза и брызгая слюной, кричит на пассажира – кричит не по-русски, по-узбекски, наверное. Сколько стоит билет? Это проводник мне, по-русски. Я отвечаю. Тот снова кричит на маленького пассажира. Видимо, билета у него нет, а проводнику он как заяц платит слишком мало. Но мне-то как-то надо бы разместиться. Я делаю движение к своему месту, и тут как раз проводник подхватывает пассажира и выкидывает его из купе. И сам выходит. Так купе освобождается, но ненадолго. Только я присаживаюсь, в него один за другим заходят четверо совершенно одинаковых очень смуглых мужчин в черных шерстяных костюмах с огромными клетчатыми баулами. Они молча распихивают баулы, так что мы оказываемся в купе еще более тесном, но с мягкими клеенчатыми клетчатыми красно-синими стенками, сами, так же ни слова не говоря, чинно садятся – один рядом со мной, трое напротив, и начинают смотреть на меня пристально, не мигая, словно желая загипнотизировать. Десять минут до отправления, пять. Уже душно. Меня охватывает какой-то совершенно иррациональный ужас. Вот так трое суток… Ну, что же? Что же тут такого? Не съедят же они меня. Четвертого, наверняка, куда-нибудь пристроят. Не будем же мы здесь впятером. Или я перейду в другое купе. В коридоре плачет маленький пассажир. Я подхватываю свой рюкзак и подхожу к нему. Хотите, я отдам вам свой билет? Я не еду, он все равно пропадет. Но маленький пассажир меня не понимает, он думает, что я хочу продать ему билет, и говорит, что у него нет денег. Если я сейчас не выйду… Нет, я выхожу. Я выхожу, поезд трогается, я медленно иду по перрону… Я медленно иду по перрону, дохожу до касс, сдаю билет. Хорошо, что я не позвонила Алефтине. Было бы как-то неудобно.
На следующий день я обсуждаю неудавшуюся поездку с Джамилей. Жара, мы снимаем обувь, идем босиком к Воронцовскому парку, едим по пути огурцы, запивая томатным соком, я говорю ей: и ты знаешь, я тогда подумала: а надо ли мне туда ехать так, как надо ехать этому, который плачет? Вот его выгоняют, а он не выходит. А я? Вот если бы меня выгоняли… Да какой там. Я сама норовлю сбежать. А мне кажется, ты должна задуматься совсем над другим. Да? Над чем? Может быть, ты просто боишься мужчин? Боюсь мужчин? Ну да. Чего ты их испугалась. Да я вроде и не их испугалась, мне просто вдруг стало страшно. Клаустрофобия какая-то. Пространство так сжалось вокруг, донельзя. Эти баулы, эти дядьки в черном. Может, они ехали на похороны. С такими сумками? Или на свадьбу. Да при чем тут похороны, просто… У них, может быть, мода такая, ну, считается, что так интеллигентно. Строгие классические костюмы из натуральной шерсти. И что ты теперь думаешь делать? Думаю попробовать еще раз.

Вторая попытка

Теперь я решила, беря билет, постараться скооперироваться с кем-то из женщин прямо у кассы. В обменнике на Комсомольской, в метро, встала поменять деньги. Написано: больше двух не заходить. А он зашел, да еще и напирает. Я оглядываюсь недоброжелательно. Молодой, долговязый, обритый наголо. И татуированный. Сзади у меня рюкзак. Может, из рюкзака хочет что вытащить? Вдруг он говорит: горная страна. Что? У вас на рюкзаке написано: горная страна. Вы в горы едете? Я и не знала, что у меня на рюкзаке написано «горная страна». Да, в горы. В горах хорошо. А у меня сестра в Ташкент едет. Вот, думаю, может, она и будет моей попутчицей? А она уже взяла билет? Да, уже взяла.
У кассы я пытаюсь присоседиться к какой-нибудь даме, вот например к этой, едет явно туда, но, увы, она от меня шарахается, видимо, не поняв, чего я хочу, или поняв, и я просто беру билет.
На этот раз мое место – в первом купе, где едет семья – он, она, двое детей лет пяти-шести, мальчик и девочка. Она наряжена, как кукла, в разноцветные шелка, шаровары, подвески, платки, кольца, золотые коронки, и безмятежно спокойна, дети вьются вокруг нее, скользя по шелкам, она же им только улыбается, он же явно чем-то озабочен – оказывается, с ними еще бабушка, которой достался билет почему-то в другое купе, а им хотелось бы всем вместе. Там две женщины, говорит он мне робко. Ну… Ну что же, хорошо.

И представьте себе – одна из этих женщин – сестра того, что прочел про горную страну. Я вас видела там, помните, вы с моим братом разговаривали? И зовут ее тоже Елена. И тоже Владимировна. И вот это совпадение начинает меня беспокоить – особенно после того, как она спрашивает, сколько у меня с собой денег. Она спрашивала это, вроде бы, в разговоре о таможне, декларациях, которые надо будет заполнять, дозволенных для проезда суммах – но все равно как-то мне это показалось подозрительно. Но вот мы едем-едем-едем… В дале-е-екие края… И мысли бегут такие – зачем и куда… Понесло же. Еще неизвестно, что скажут на границе. Паспорт у меня старый советский, к тому же, выдан в Латвии. Первая страница по-латышски заполнена. Это тоже им может не понравится. Что тогда? Ну, в принципе, ничего страшного. Или дам им денег, или они высадят меня, и я поеду обратно. Чего колбаситься-то? Нет, все равно что-то тревожит. И еще эта тезка. Сумочку с деньгами и документами под подушку, руку на сумочку, бдительность и еще раз бдительность. И вот в один из моментов, когда все так крутилось в моих мыслях, а тело мое лежало и не засыпало под стук колес и звавшие в головокружительную даль душераздирающие восточные напевы, постоянно доносившиеся из репродуктора, вдруг все мои мысли разом куда-то исчезли, и я осознала это – это их полное отсутствие, эту пустоту, о-о-о, за это можно все отдать… Они (мысли) вернулись, конечно, если бы они не вернулись, я бы, скорее всего, тоже уже не вернулась. А я вернулась. Я вышла в Самаре, сказав проводнику: я дальше не еду. Он, глядя на меня своими огненно-черными, но огненно не обжигающими, а такой был в них светлый и золотистый мягкий огонь глазами, в которых можно пропасть без сожаления, спросил: Почему? Да так, решила выйти здесь. Смотрите, вы можете пробыть здесь три дня и по тому же билету ехать дальше.
Но я не поехала дальше. Взяла билет до Москвы и на следующий день прямо с вокзала пришла в гости к А. Правда, перед этим взяв билет на самолет в Ташкент. Да, каждый скажет, что это сумасшествие. Сейчас я и сама так думаю. Могу так думать. Правда, проведя полдня у А., я пошла сдавать билет, потеряв, естественно, почти всю сумму. Оставшуюся часть своего отпуска я провела в московских парках.

Третья попытка

Август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль, март, сапожник, портной, кто ты будешь такой, апрель, май, июнь… Стоп, май. В мае мысль добраться до Ташкента овладела мною снова. И вскоре я получила письмо от некоего Сухроба из Питера, он, видимо, прочел мой прошлогодний запрос, я его оставляла на каком-то сайте про попутчиков в Ташкент, и вот написал мне, что в этом году едет в Ташкент автостопом, и не собираюсь ли я снова? Я ему ответила, что да, собираюсь. «Если вы едете, это надо решать уже сейчас. С нами поедет Сергей из Москвы. Вот его координаты. Если вы с нами, свяжитесь с ним. Пришлите мне данные вашего паспорта, я сделаю такую бумагу, что мы типа едем по заданию редакции, на всякий случай. Сергей расскажет вам, что необходимо иметь в дороге».
Я позвонила Сергею и мы встретились на Третьяковской, прямо возле метро зашли в кафе, он взял себе пиво, а я чай. Сергей оказался молодым человеком лет тридцати с небольшим, среднего роста, в очках, русоволосыйым, неброской средне-русской внешности. Рассказал, что не раз уже путешествует стопом. В прошлом году был на Алтае, ездил туда один. Ему нравится – во первых, недорого, ну, и вообще – традиция.
Я спрашивала: как долго может длиться стоп, насколько недорого, как на границе, брать ли с собой палатку и т.д.
Он отвечал: недели за две доберемся, я хочу в Бухару, Самарканд, по России быстро, в Казахстане как повезет, я брал с собой какие-то продукты из Москвы, что-то докупал в дороге, в Узбекистане все дешево, в тысячу рублей уложиться не проблема, туда и обратно, обратно самое трудное, я в прошлом году до Алтая когда добрался, мне вдруг страшно даже стало – даль такая, очень далеко, и вся эта дорога снова. Каждый отпуск он так путешествует. Конечно, если есть деньги лишние, можно и поездом, можно и самолетом. На границе лучше иметь загранпаспорт. У меня нет. Так вы делайте. И российский старый. Вам надо сделать обязательно. Палатку лучше не брать. Ночевать можно прямо так, в спальнике, так удобнее. Я вообще и спальник не беру, одеяло. Так как нас трое, будут проблемы, конечно. Не все по трое беру. Придется разбиваться два – один, дожидаться друг друга. Мне бы не хотелось оставаться в одиночестве. Да нет, конечно. А если как-то обходить КПП на границах? Нет, это неудобно. Мы же будем перемещаться с людскими потоками. Я давно собираюсь, вот все никак не съезжу. Ну, это так, сначала идея, потом все постепенно обрастает мясом. Я вот тоже долго на Алтай собирался.
Но так вышло, что паспорта я до отъезда не сделала. Нет, написал Сухроб, лучше не рисковать. А Сергей посоветовал обязательно добраться до Ташкента, хотя бы поездом.

Четвертая попытка - удачная

Через три года я доехала до Ташкента на поезде, на вокзале меня встретили Алефтина с Антоном, и мы поехали к Мирзабаю. Перед поездкой я прочла по совету приятельницы книжку, в которой расписывались ужасы пребывания у Мирзабая одной девушки, других девушек и юношей, вообще людей разного возраста. Что отбирают все деньги, одежду, что получше, поэтому денег лучше не брать (брать кредитку), а одеваться похуже. И вообще какие там нещадные оргии, пьянство и т.д. Поэтому я сразу сказала Алефтине, что денег у меня так мало, что даже не знаю, хватит ли на обратный билет. И что надо сразу зайти на вокзал, и узнать это, а заодно – как там с билетами. С билетами может быть плохо – нахмурилась Алефтина. И денег вам может не хватить. У вас есть в Москве знакомые, которых вы можете попросить выслать вам деньги? Ага, как же – подумала я. Навряд ли. Я и вправду навряд ли кого могла обременить такой просьбой – потому что на этот раз вообще никого в Москве не информировала о своем отъезде в Ташкент. Я сказала, что еду в Питер на недельку. И тут вдруг позвонить и попросить послать денег в Ташкент? Нет уж. На вокзале мне сказали, сколько стоит билет – да, на купе не хватит, плацкартных нет, но вот телефон, позвоните, может быть, помогут. Ну, ладно. В крайнем случае – стопом. Я еще тут хотела съездить в Сайрам. Это в Казахстане, но тут, кажется, недалеко. Алефтина с Антоном недоуменно переглядываются и говорят осуждающе: вы что, любите приключения? Нет. Просто, раз уж поблизости, это место, где я родилась и всегда хотела его посетить. Нет, вы знаете, там на границе очень опасно. Я не предполагала. Едем. Подъезжаем к дому Мирзабая. Панельная многоэтажка, длинная такая. Поднимаемся, Алефтина звонит. Никто не открывает. Она звонит еще раз. Тихо. Она хмурится. Что такое? Я же предупреждала его, что будут гости. Звонит еще раз. На этот раз дверь открывается, мы заходим. Мирзабай нас встречает, проходим в комнату. Он опирается на что-то типа посоха, в шортах и майке (Мирзабай в шортах и майке), сшитых им самим из пляжного полотенца, синего, с яркими пальмами. Алефтина укоризненно уносит стоящий посреди комнаты таз. Видимо, он использовался как унитаз, для малой нужды. В нем же плавали и окурки. На полу валялись обрывки каких-то бумажек. Я подняла один – это были разорванные на мелкие кусочки страницы из «Жить надо». Алефтина пошла ставить чайник. Я достала деньги, сто долларов, как и было мне сказано, и купленный по случаю в подмосковном сельпо подсвечник матового стекла, изображавший полуобнаженную танцовщицу в тунике, вообще, видимо, гречанку, и то ли на голове у нее, то ли в руке она держала чашу, в которую и надо было ставить свечу и зажигать. Алефтина поставила в нее свечу и зажгла. Мирзабай взял купюру, внимательно рассмотрел ее и положил в плоскую картонную коробку – это раньше она была коробкой, теперь такая плоская картонка, сплющенная. Серебристо-серая, на ней – синяя шляпа с надписью Blue Hat for men eau de toilette, это печатными буквами на шляпе и крупно сбоку, а прописью, серебром – Charle. Перевязано это импровизированное портмоне было бечевкой, пеньковой? Не знаю, пенька, может, и не такая, может, пеньковыми бывают канаты, может быть, конопляной, но выраженно из растительных волокон. Такие подробности – не потому, что я тогда рассмотрела, была столь внимательна, а просто у меня сейчас в руках эта картонка и совсем крошечный кусочек той бечевочки. Лепешка, чай, конфеты, водка «за здоровье всех друзей». Не жарко, работает кондиционер, вечер. После глотка водки из крошечной стопки, стопки Мирзабай достал из шкафчика застекленного, там больше ничего не было на полках, только этих стопок несколько штук, я решила вытащить и пояс из верблюжьей шерсти, купленный мною в поезде. Мирзабай понюхал пояс, просто уткнулся в него лицом, кивнул одобрительно, и кинул его на кровать. Пиалы, чай. Я достала чай в пакетиках, что не выпила в поезде. Почти все пакетики остались, и конфеты, арахис в сахарной глазури, разноцветной. Мирзабай понюхал конфеты и быстро закрыл пакетик с ними, и кинул его в другую комнату, там была то ли комната, то ли очень просторная лоджия. Так сидим, помаленьку пьем чай, помаленьку водку, закусываем лепешкой, конфетами, сахар еще желтый такой кристаллообразный, местный, прозрачный. Телевизор работает. Я, Алефтине: не убавить ли. Она: бесполезно. Мирзабай: водку можно не пить, никто не заставляет. Увидел, что я никак свою стопку не одолею. Потом Алефтине стал что-то говорить, тихо. Антон лежит, мы сидим. Я вообще-то устала, тоже бы хотелось прилечь, но нет, сижу. Времени уже к полуночи. Вот Алефтина с Антоном встают, им пора. Я выхожу с ними в прихожую, Мирзабай мне: Лена, ты куда? А, проводить.
Надо бы принять душ с дороги. Возьми то полотенце. У меня мелькает мысль насчет его чистоты. Мирзабай: оно чистое. Беру полотенце, иду в душ. Выхожу. Помоги мне раздеться. Помогаю снять пестро-синий наряд. Легко проводит рукой по моей груди, коленям. Ты молодая, я старый. Я не очень молодая, Мирзабай. Сделай мне массаж. Как умеешь. Что-то вспомнив, начинаю с кончиков пальцев рук, потом ног. Мирзабай смотрит как-то одобряюще-удивленно. И голову тоже. Потом берет одежную щетку, лежащую рядом – ею хорошо. Для кровообращения. Я проверяю – действительно. И не очень жестко, надо будет перенять. Ты бы тоже помылся, Мирзабай. Я мылся уже. Ну, мылся так мылся. Вдох-выдох, и вот его намеренный выдох становится моим вдохом, и это совсем не относится к тому, что происходит между мужчиной и женщиной. Дух невидим, выдох невидим, воздух невидим, но, кажется, я вижу его, хотя он совсем прозрачный, легкость, с которой задувают свечу.
Надень – протягивает мне свой махровый наряд «двойку». Надеваю. Иду на кухню ставить чайник. Оказывается, плита на балконе.
Очень вкусный чай, никогда такой не пил – о моих пакетиках. И Лена хорошая. Я, про себя: всем так говорит, знаю-знаю, и читала, зачем. Взгляд Мирзабая вдруг меняется, вдруг что-такое там резануло, как бритвой. Что-то не то.
И так мы пьем чай, я прилегла – но Мирзабай велит снова поставить чайник. Остыл. Перед ним три пиалы. В одну он кладет привезенный мной арахис в сахаре и заливает кипятком, туда же опускает пакетик, вынув его из другой пиалы, в которой чай уже заварился, потом перекладывает его в третью. Налей. Наливаю, и себе тоже. Он задевает одну из своих пиал, я сразу реагирую и иду на кухню за тряпкой. Он, заметив это, проливает чай еще пару раз за вечер. Возьми там в холодильнике два яйца. Иду искать холодильник. Он в одной из комнат, где, кроме холодильника, больше ничего и нет. Кажется, ничего. В холодильнике тоже почти пусто. Два этих яйца и какая-то полузасохшая колбаса. Яйца крутые. Едим, пьем чай, Мирзабай все так же манипулирует с пиалами и пакетиками, размешивает орешки. Пьет эту воду, наливает водку, курит, я не курю, переключаю каналы, Мирзабай, заметив мой интерес к чему-то на каком-то, там пел кто-то, передразнивает. На одном идет «Война и мир» на узбекском. Пьер говорит по что-то по-узбекски князю Андрею. Оставляю. От кого ты, кто дал адрес? Ева. А, Ева. Где живешь? В Подмосковье. Где? Называю. Переспрашивает. Повторяю. Рассказывает мне о Ленине, Пушкине, Иисусе. Я, признаться, думала, что он будет повторять те же байки, что приведены в книжках И.К. Как он про Ленина начал, сразу сработало – ага, сейчас поставит пластинку. Я ошиблась. Надо было слушать лучше. И так не очень понятно, так он говорит иногда, что не очень понятно, акцент ли, или какие-то слова вообще другие, а я еще и вполуха – ну, думаю, сейчас повторит все. Зря. Я спать хочу, Мирзабай. Нельзя спать с мокрыми волосами, заболеешь. Вообще-то правда, довольно прохладно, кондиционер работает хорошо. Начинаю усиленно сушить волосы. Потом снова чайник. Он рассказывал так, словно сам там был, прямо вот сейчас там был, смотрел как оно там у них – и рассказывал. О том, что Христа на самом деле не распяли – им показалось, привиделось, они смотрят, им кажется, а этого не было. Что Пушкин жену проворонил, книжкам больше внимания уделял, чем жене – уйдет книжки писать, а тут Дантес приходит. Дантес его убил. Он правильно сделал. Нужно было за женой смотреть, а не только книжки писать. И про Ленина – какой он был жизнелюб в молодые годы. Так говорит, говорит. А время-то уже к четырем катится. Смотрю – батюшки-светы, возле него уже четыре пустые бутылки. Мирзабай, волосы уже высохли. Ладно, давай спать. А я уже и спать не хочу. Это у меня известное дело – устану, а я устала – с дороги все же, трое суток в поезде, сон перебью, а я перебила, скоро светать начнет – и не сплю потом. И боюсь этого, один раз такое было. Не сплю ночь, не сплю другую. Потом иду вечером домой – иду по своей обычной улице – и вдруг понимаю, что все вообще другое вокруг, и где я – не понятно совершенно. Все не то. Домов таких в жизни не видела. Куда дальше идти не знаю. Хорошо, друзья рядом были, вывели.
Так что зря Мирзабай боялся, что я засну. Я не засну. Он вот сейчас заснет, а я так и буду лежать ни в одном глазу. Он, действительно, засыпает, я слышу похрапыванье. А я не сплю. Все постепенно переворачивается. Становится неузнаваемым, чужим, странным, враждебным. Где это все вообще? Что это? Где я? Никто не знает, что я здесь. Я озираюсь, взгляд мой падает на застекленный шкафчик. Нет, он не совсем пустой. Там кроме стопок – два ножа, один подлинней, другой покороче. Острые, узкие лезвия. На полу спит какой-то неизвестный мне пьяный старик. Те, кто привели меня сюда – они все заодно. Что тут будет дальше – непонятно. Денег у меня в обрез на плацкартный билет, вот незадача, надо было брать обратный из Москвы. Какого черта? Масса-а-аж. И еще сто баксов. Он спит. Забрать сейчас сто баксов и тикать. Так, где она, эта картонка фор мен? Вот. Ага, вот. Кажется, пошевелился. Нет, спит. Черт, здесь только тугрики. Узбекские деньги, сомы. Ладно, надо быстро и тихо одеться. Быстро и тихо оделась. Картонку с собой. Бесшумно открыть замок. И – лязг, дверь захлопнулась. За мной. Бегу по лестнице. На улице уже почти светло. Раннее, раннее утро. Розы, обвивающие арку подворотни. Воздух чист, как поцелуй младенца. Такси. Таксист. Сколько? Ах, вот сколько. Ну, ладно. Да, я понимаю, очень рано, вокзал. Он высаживает меня возле вокзала, и меня тут же окружает компания желающих помочь мне с билетом. Кассы еще закрыты. Билетов в кассах нет. А у нас есть. От одного из них мне не удается отбиться, и он, перепоручив меня какой-то старушке, весьма бойкой, обещает просто кров до открытия касс за сущие копейки, да прямо рядом это. Старушка ведет меня дворами. Стараюсь запомнить на всякий случай дорогу, нет, это невозможно. Заходим. Сейчас, сейчас я вас размещу. В узенькой прихожей торкается в дверь прямо перед нами. За дверью – студент, похоже, «стеклит» чертеж. А, ты тут. Входим в левую дверцу. Там на полу, устеленном коврами, спят человек пять. У стены напротив стопка матрасов. Открытое во дворик окно, свежайшая тюлевая штора мягко колышется. Некоторые из спящих поднимают головы, сонно смотрят на нас. Это женщины и дети. Возьми матрас, ложись, отдыхай. Беру, ложусь. Чисто, тихо, спокойно. Сумку кладу под голову, кто их тут знает. Сплю, не сплю? Нет, кажется, не сплю. Потому что слышу, как старушка разговаривает с проснувшейся. Та, судя по разговору, проводница. Поезда, на котором я вообще-то могу добраться до Уфы. Или я сплю? Открываю глаза. Все уже встали, садятся за низенький столик есть дыню и пить чай. Приглашают меня. Начинают уговаривать ехать с этой проводницей до Уфы. Не-ет, билетов ты не купишь, а тут прямо села, много я с тебя не возьму, а в Уфе пересядешь на московский. До поезда, пожалуйста, можешь тут быть. Дыня и чай делают свое дело – я спрашиваю у них, можно ли как-то добраться до Чимкента, Сайрама – это Казахстан, и оттуда уже уехать в Россию. Конечно, можно! Мы тебя проводим до Чимкента. Переведем через границу. Старушка, проводница и дети лет от шести до двенадцати готовы все как один вести меня в Чимкент. И не готовы выпустить меня отсюда. А тут еще приходит и тот самый, что сосватал меня к старушке. Не-ет, я уж лучше как-нибудь сама. Спасибо, до свиданья, я все же пойду. Как пойдешь, куда пойдешь? Продавец билетов устремляется за мной и конвоирует до вокзала. Кассы еще не открылись, я сажусь на скамейку под навесом. Он усаживается рядом и продолжает настаивать на том, что я должна купить у него билет. У него жена, дети, надо кормить семью. Мне не хватит денег на твой билет. А сколько у тебя денег? Не знаю, сейчас посчитаю, но думаю, не хватит. Я достаю картонку, вынимаю сомы и пересчитываю. Вот видишь. С моими рублями – столько то. Кстати, мне еще рубли надо поменять. Как тут с этим – не понятно. У кассы поменяешь, там все меняют. У кассы. Он что, готов меня допустить до кассы? Кассовый зал открыли, сейчас и кассы откроются. Иду к карте маршрутов. Так. Можно доехать до Уфы. Можно ехать через … Их уже двое. Двое против одного. Одной. Вы прекрасно доедете, за гораздо меньшие деньги, вот проводник, он гарантирует. Чувствую тепло, таянье такое уютное в груди, обещание комфорта, безопасности, «устроенности», – и… Стоп. Нет, не поймаюсь. Так значит, нет? Нет. Вы что, не верите людям? Не верю. Я подхожу к одной кассе, другой. Вот симпатичная девушка. Она даст мне билет. Продаст мне билет. Она даже запросто продаст мне самый дешевый билет на самый дешевый поезд. Я могу выйти в С., и оттуда пересесть на московский. И тут же подстатился меняла. Выходя из здания вокзала, помахала билетом перед носом у продавца билетов. Купили? Купила. Счастливого пути. Вам также.
Теперь – в гостиницу. У меня целы все сомы из фор мен. До поезда вечность – поезд вечером. В гостинице табличка, что мест нет. Мне нужно всего лишь до вечера. До вечера есть. Пока заполняю бумажки, у окошка администраторши происходит нечто: один из желающих заселиться говорит, что якобы уже заплатил деньги, а кассирша доказывает обратное. У потенциального жильца находица свидетельница – ярко раскрашенная черноволосая дама в пестром открытом сарафане. Страсти накаляются, но тут кто-то узнает парочку, припоминает подобный случай, и они удаляются. Я получаю ключ от номера. В нем три кровати, один стол, только холодная вода, но зато есть лоджия, выходящая на привокзальную площадь, на которой со страшным грохотом работает что-то типа камнедробильного аппарата. Спать! Я открываю балкон, раздеваюсь, забираюсь под ветхую, но чистую простыню, и вскоре засыпаю одним из самых прекрасных снов в жизни – и вне ее.
Просыпаюсь к полудню. Блаженно потягиваюсь под простыней. Встаю, выхожу на балкон, лучше в простыне. Камнедробилка утихла. Сейчас надо принять душ, ладно, холодный, не страшно, жарко, заказать чайник зеленого чаю, это можно. Это они сказали, что сделают, напиться чаю и пойти узнать, что и где можно поесть. Надо найти кастеляншу, взять утюг, погладить юбку. Она где-то, сижу в холле, разговариваю с местными жителями. Какие местные жители в гостинице? Не знаю. Говорят, что так плохо в Ташкенте, так плохо стало, при советской власти было лучше. А теперь все русские уже почти уехали. Плохо без русских? Ну, да ладно. Тут лучше не кушать. Лучше съездить на базар, там шашлык поесть. Да, съезжу на базар, и в дорогу возьму чего-нибудь. Дыню, например. Вот и кастелянша, вот и утюг, глажу юбку, вот и чай. И сахар. Юбка слишком прозрачная, да ладно. Жарко. Но можно сверху платок повязать. Душ холодный, ледяной, но я все-таки опять-таки с головой, пусть, можно и с мокрыми пойти, да высохнут. И Алефтине надо будет все же позвонить.
Доезжаю на метро до рынка. Еще в метро обращаю внимание на то, как здесь одеты и держатся женщины. В общем, хорошо одеты, и хорошо держатся. А на рынке еще большее разнообразие. Все делится так примерно: мусульманский стиль, классический европейский (платье-туфли-прическа), классический европейский с восточным налетом (платье-туфли-накинутый на голову шарфик-косынка), современный – не знаю, как его еще назвать. Юбка-мини, топик со стразами, мелированная полосатая голова. Мусульманский стиль – среднеазиатский, так что платье может быть и не с совсем длинным рукавом, и не с совсем глухим вырезом, но с брюками такого же цвета и обязательно косынка, но завязанная назад. И мусульманский-классический юбка в пол, рукава совсем длинные, платок повязан специальным образом, так что открыто только лицо. Как и сказано в Коране – открытыми могут быть только лицо и кисти рук. Шашлыки на каждом шагу, и правда вкусные. Покупаю виноград, дыню, яблоки, кристаллический сахар, чай в дорогу, лепешки, сомы мои все еще не кончаются, подаю милостыню декоративному старцу в длинном стеганом теплом халате, шелковом, цвета темно-синего, скорее, морской волны, и, может быть, в чалме, он хлопает, вернее, ударяет меня по плечу в знак благодарности. Точно такой заглядывал в поезде в наш вагон. Заглянул, посмотрел пристально и как будто издалека и пошел дальше.
Из автомата уже у гостиницы звоню Алефтине. Она хочет увидеться, договариваемся, что она подъедет ко мне. Вот она стоит в холле гостиницы, бросает на себя взгляд в зеркало, смотрит, как она смотрится в комбинезоне, на ней защитного цвета комбинезон, укороченный, бермуды, ей идет, наверное, на днях только купила.
Идем гулять и есть мороженое.
А я как чувствовала, ты когда ушла? Часов в шесть? Я как чувствовала, я в семь к Миразбаю принеслась, еды набрала, думаю, они же там голодные, а тебя нет. Я уж всякое передумала, хорошо, что ты позвонила. Думаю – как она, куда, с рублями, в незнакомом городе. Я у Мирзабая денег заняла, сомов так … Да это немного, десять долларов. Я пришлю. Пришли, я тебе скажу, через какой банк, где процентов меньше. Ты мне мейл свой оставь. А может быть, не поедешь сегодня? Побудешь еще? Поедем сейчас к Мирзабаю. Нет?
Идем по какому-то бульвару. Начинает вдруг накрапывать дождь. Редкий, теплый. Дождь в Ташкенте летом – редкость. Алефтина говорит: может, напишешь нам что-нибудь на сайт? А то там все какие-то идиоты пишут, которые даже и не приезжали сюда. Да, поэтому мне и писать туда не хочется. Дело даже не в том, что обложат, но как-то бессмысленно. Впрочем, когда сразу отказываешься, это не значит, что потом не согласишься. Скорее, даже наоборот. А что тебе Мирзабай говорил? Много чего, да ты, наверное, знаешь. Что? Ну, например, про Пушкина – что зря он за женой не смотрел. Про Христа, что его не распяли на самом деле. Ну, про это я и так знала, а вот про Пушкина и в голову не приходило. Нет, я от него никогда не слышала этого. У меня, вообще, магнитофон с собой, да я включить забыла. Когда ехала – думала, обязательно запишу все, что он говорить будет.
Вскоре мы прощаемся с Алефтиной – мне пора собираться.
При приближении к пункту С. проводник начинает уговаривать меня доехать до Уфы: доплати мне за билет, а из Уфы уедешь без проблем, там поездов больше. А здесь что, могут быть проблемы? Да, здесь меньше поездов. А так вам будет гораздо удобнее, поверьте мне. Ах, опять это тепло… Крючочек. Соседка по купе: в С. нет никаких проблем с билетами на Москву.
И вот я выхожу в С. На выходе из поезда и входе на территорию С. – милицейский кордон. Отсеивают ярковыраженных «неевропейцев». То есть – черные налево, белые направо. Эта процедура, кажется, и наводит такое мрачное настроение, что им окрашивается вся вокзальная площадь и привокзальные заведения. Беру билет, осталось дождаться поезда. В буфете на вокзале – старые пирожные. Выхожу на мрачную площадь. Тихий ужас, оглашаемый громкой музыкой. Посещаю ряд закусочных. В одной из них присматриваюсь к мантам. Беру на пробу один. Съедобно. Беру еще. Мужская компания напротив интересуется – как они? Нормально, говорю.
Где-то там, за площадью – С. Куда-то туда идут люди, приезжие и местные жители. Кто-то живет в С. всю свою жизнь – здесь рождается, идет в детский сад, потом в школу. Потом в какое-нибудь местное высшее учебное заведение, например, в пед- или сельхозинститут, обзаводится детьми, по выходным ездит на дачу. К себе или к родителям. Здесь есть какая-то своя центральная улица, свой Бродвей, где гуляют по вечерам и в выходные, несколько своих кинотеатров, есть краеведческий музей – все это где-то там, за вокзальной площадью. Люди идут туда – и исчезают где-то на границе между площадью и городом, и так же словно из ничего, из полутьмы, возникают. За городом – кладбище, весной там оживленно, зелено, на могильных холмиках, окруженных коваными оградками, скорлупа пасхальных яиц, вокруг оградок, на траве, свежая масляная краска, а зимой тихо, бело, безлюдно.
И из окна поезда, если ехать здесь зимой – то же белое безмолвие. Но сейчас – лето. Но сейчас – летняя ночь, мы стоим на перроне под вокзальными фонарями, ждем нашего проходящего поезда, вот он.

Е.С.